Интервью Посла для "MGIMO Journal"

Опубликовано в MGIMO Journal #02/2018

Сербия – европейская страна, которая не поддерживает антироссийские санкции Запада. Быть здесь российским послом – дело ответственное, благородное и благодарное. «Сербы – наши главные болельщики, – говорит посол России в Белграде Александр Чепурин (МО, 1975). – Немного в мире стран, где мы в течение долгого времени работаем столь интенсивно и результативно, как в Сербии. Сербы искренне радуются успехам России. Очень любят Россию и ее президента – В.В.Путина. Потому что понимают: чем сильнее будем мы, тем легче будет им».

MJ: Успехи России – это Сирия и Крым. Как сербы восприняли возврат Крыма?

У большинства сербов логика следующая: Крым – русский, и он вернулся в Россию. Многие, честно говоря, и не знали, что он «отошел» Украине после распада СССР.

MJ: А Косово – это «сербский Крым»?

Да, это сербская земля. Колыбель Сербии. Ее святыня. Косово тоже должно вернуться в правовое и государственное поле Сербии в соответствии с международным правом. Албанцы называют государство «Косова». Сербы – край «Косово и Метохия», как он и называется официально, в том числе в Конституции Сербии. «Земля дроздов и монастырей».

MJ: Какая ситуация сейчас?

Есть резолюция СБ ООН 1244 от 10 июня 1999 года, по которой Косово является частью Сербии. Никакой другой международно-правовой базы нет. Но, де-факто, самопровозгла­шенное в 2008 г. псевдогосударство «Косово» существует сегодня само по себе, его отделяет от основной Сербии квазиграница – «административная линия». При этом на части КиМ, на севере, компактно живут сербы. Это четыре города южнее реки Ибар: Косовская Митровица, Зубин Поток, Лепосавич, Звечан. На этой территории власть Приштины практически не распространяется. Есть ряд анклавов. Но в целом с юга КиМ сербы были вытеснены. В Приштине в 1999 г. проживало 42 тыс. сербов, сегодня – 50. В Печи проживало 18 тысяч, сейчас – 2 сельских священника. В Призрене из 10 тыс. осталось 100 сербов и т.д.

MJ: Как же они там живут?

Большая часть сербов после начала конфликта вынуждена была бежать во внутреннюю Сербию и в другие страны. Косово сегодня, пожалуй, самая бедная и криминальная часть Южной Европы. Наркотики, контрабанда, крупнейшая американская база Бондстил, оружие, беженцы. Одни убегают или страдают, другие – наживаются.

MJ: А наше официальное отношение к косовской проблеме?

Тут три момента. Во-первых, мы не признаем государство Косово, строго придерживаемся резолюции СБ ООН 1244. Только Белград и Приштина могут договориться о статусе, степени автономии края Косово и Метохия. Во-вторых, решение это должно приниматься без наглого давления со стороны Запада на Белград. В-третьих, мы будем готовы оказывать содействие в поисках компромисса и устойчивого урегулирования.

Россия солидаризуется со стремлением Сербии найти решение в рамках конституции страны и резолюции СБ ООН. И мы готовы поддержать те компромиссы, которые будут сочтены народом дружественной нам Сербии приемлемыми. Инициатива и определение позиции здесь за Сербией, а роль России заключается в возможном содействии по просьбе сербской стороны. Примечательно, что сейчас все больше стран задумываются об отзыве сделанного ранее признания Косово. Первые ласточки – Суринам, Сан-Томе и Принсипи, а в июне отозвала признание и Либерия.

MJ: Сербы – единственные наши единомышленники в Европе?

У русских с сербами много схожего. Это самый большой народ на Балканах, и это – разделенный народ. Сербы были ядром Югославии. Этнические сербы живут как в Сербии, так и по периметру ее границ: в Боснии и Герцеговине (Республика Сербская), в Черногории, в Хорватии, Македонии, Словении. Распавшаяся в 1991 году Югославия по-своему повторила судьбу Советского Союза.

Сегодняшние российско-сербские отношения строятся как на духовно-эмоциональном уровне, поскольку мы – родня по крови и вере, так и на прагматичном, поскольку наше понимание мира и наши интересы весьма близки.

Россия приветствует военный нейтралитет Сербии, ее нежелание вступать в НАТО, как и твердую позицию по неприсоединению к антироссийским санкциям. Это не прихоть какого-то лидера. Это позиция подавляющей части сербского народа. Любой лидер, который поступит иначе, не удержится здесь у власти.

MJ: Даже так?

Абсолютно. Вот Вы, наверное, видели у президентского дворца памятник Николаю II? Недавно установлен. Прошлое нас крепко связывает: еще в XIV–XV вв. сербские монахи приезжали в Россию, находившуюся под ордынским игом. Потом несколько веков мы помогали сербам, славянам освободиться от османов. После революции русская эмиграция шла в основном в два города – в Париж и Белград. Сюда приехало 100 тысяч белоэмигрантов. В Воеводине, Белой Церкви и Сремских Карловцах жили русские священники и казаки, в Белграде – интеллигенция, ученые, византологи, мастера балета, архитекторы. Последним проектом архитектора Николая Краснова перед эмиграцией был Ливадийский дворец в Крыму. Оказавшись в возрасте 58 лет в Белграде, он за 17 лет построил здесь почти двести зданий – в три раза больше, чем до 58 лет в России! Причем это знаковые здания – Королевский дворец, здание Патриархии, Правительства, МИДа.

Сербы знают сражения Великой Отечественной войны лучше нас. Большинство населения настроено здесь прорусски, и эти настроения в последние годы нам удалось укрепить.

MJ: А с другой стороны, Сербия стремится в ЕС, который применяет на солидарной основе санкции против России.

Переговоры о вступлении Сербии в ЕС ведутся уже много лет. С вступлением в ЕС многие здесь связывают более богатую жизнь. Что не факт.

MJ: Но Cербия еще не вступила. А насколько далека эта перспектива?

Это произойдет не раньше 2025 года. И это оптимистичный прогноз. Но каким будет ЕС к этому времени? Сербы категорически не хотят, чтобы вступление в ЕС ухудшило их отношения с Россией. Здесь нет уверенности в том, что ЕС сохранится к этому времени, причем такие сомнения усиливаются. К тому же сербы твердо против вступления в НАТО. Да и проблема Косово остается. Давление американцев усиливается, но Белград не собирается капитулировать перед Западом. Тут вопросов больше, чем ответов. Запад использует «морковку» ЕС, чтобы сделать Белград уступчивее.

MJ: Когда вы приехали сюда послом, что вас больше всего поразило?

Знаете, впервые про жизнь в Сербии я услышал лет сорок назад от моего брата, который был здесь в турпоездке. Его тогда поразили две вещи: огромные портреты Тито на площадях (тогда был культ Тито) и «религиозность» сербов. Все время, мол, они повторяют: «Молим, молим».

Между тем «молим» отношения к религии не имеет, в переводе – «пожалуйста». Это самое распространенное здесь слово. Сербы – вежливые люди. И таких слов немало. Сто раз в день услышите забытое у нас слово «лепота» – «красота», «лепо» – «красиво, прекрасно».

Наш человек на каждом углу сталкивается в Сербии с языковой двусмысленностью. Есть слова, схожие с русскими, но означающие другое. Вот приехал я в Белград, иду по городу, разглядываю вывески и понимаю, что часто повторяется слово «Печенье». Надо же, думаю, одна выпечка у них. А потом понял, что это лавки, продающие печеное, жареное мясо.

В Сербии начинаешь понимать старославянские корни в известных русских фамилиях, происхождение которых для нас непонятно. Скажем, фамилия Есенин – от «есен», «осень».

Некоторые слова вводят в заблуждение: «вредный» в переводе на русский – «полезный». Грубое слово «баба» – на самом деле в Сербии ласковое: «бабушка». А сербское «бабушка» – русское «матрешка». Русских сербы называют ласкательно «бачушки» –  «батюшки». Даже сборная России по футболу у них «сборная бачушек». Сейчас в период ЧМ-2018 очень часто слышим слово «лопта» – по-нашему «мяч».

А самое популярное в Сербии слово – «полако», то есть «спокойно». Повторяя «полако», сербы будто бы стремятся укротить свой балканский темперамент.

MJ: Когда брат вам рассказывал про свою поездку в Сербию, вы еще учились в МГИМО?

Думаю, да. Это была середина 70-х.

MJ: А почему вы поступили в МГИМО?

В селе Петропавловское Ставропольского края, где я родился и вырос, о МГИМО ничего не знали. Но когда я учился в 7-м классе, меня в числе других школьников после олимпиады в Ставрополе послали на физико-математическую олимпиаду в Москву. Это были зимние каникулы, помню, стоял собачий холод и, проведя в Москве дней десять, мы, ничего не завоевав, вернулись домой. Но результат все же был: во-первых, я понял, что есть математики и посильнее, а во-вторых, узнал, что существует такой институт МГИМО, куда и захотел поступать. В то время понятия «МГИМО», «Оксфорд» и «Ставропольский сельхозинститут» были почти равнозначными в провинции.

Но в 1969 году, когда я приехал на вступительные, меня ждало разочарование – я получил тройку на первом же экзамене по немецкому языку и, естественно, не прошел по баллам. Однако я твердо решил вернуться и поступить, поэтому следующий год работал слесарем и занимался немецким по вечерам и выходным с замечательной учительницей – немкой по национальности.

На второй попытке мне повезло. Язык был последним экзаменом. И к нему я подошел с тремя пятерками, поэтому языковые экзаменаторы отнеслись ко мне по-божески. Да и язык я знал лучше. В общем, стал студентом МГИМО.

MJ: Какую дали специализацию?

Первым языком у меня был французский, вторым – итальянский. Специализация – Франция. Воспоминания об учебе, с одной стороны, самые приятные, но с другой – трудновато было! Итальянский у нас вела тогда еще юная Татьяна Владимировна Зонова – интеллигентный, обаятельный и не очень строгий преподаватель. Французский на первом и третьем курсах вела Елена Сергеевна Магская. Иногда она приглашала нашу группу к себе домой, на Арбат, где жила в большой квартире со старенькой и доброй мамой. Моя дочь Мария, кстати, тоже с отличием закончила МГИМО, первым языком у нее тоже был французский.

Жил я в общежитии на Новочеремушкинской, 24. Там было два замечательных места. На первом этаже располагался огромный читальный зал, где ты даже если не хотел, все равно очень быстро втягивался в работу. А ниже находился подземный этаж с множеством колонн, где раз в месяц устраивались танцы. Туда приглашали девушек из «женских» институтов. Помню, периодически кто-то выключал свет, раздавался крик «Темнота -друг молодежи!» Там, в темноте, многие нашли себе невест...

MJ: Вы сказали, что уехали в командировку сразу же по окончании. Не пожалели, что не получили штабную культуру в центральном аппарате?

Я ее вполне получил в консульстве в Генуе. Знаете, когда вас всего трое, а каждый день за визами приходит 300 человек, поневоле втянешься и научишься всем премудростям работы. Это сейчас процессы автоматизированы, тогда же все было рудиментарно. Объем консульско-визовой работы был огромный, а еще надо было найти время, чтобы посетить мероприятия местных властей или компартии. Еще требовалось написать три-четыре справки в месяц, а для этого приходилось проводить беседы, следить за прессой... Такая работа не давала за пять лет командировки отупеть от механической деятельности. Это был своего рода интеллектуальный тренинг.

MJ: Генуя – романтическое место, портовый город. Какой ее увидели вы, молодой человек, который всего несколько лет как уехал из ставропольского села?

Какими-то прелестями западной жизни я там не проникся, мы довольно скромно там существовали. Правда, работали в очень красивом двухэтажном здании. К нему надо было подниматься по лестнице ступенек двести. Но служба есть служба. Мы сидели с вице-консулом в одной комнате, с утра до ночи занимались документами, зорко следя за тем, чтобы дочка генконсула – восьмилетняя бойкая девочка, которая спускалась со второго этажа, где жила семья, – не нарисовала какую-нибудь рожицу на служебной бумаге.

Портовая специфика, конечно, вносила разнообразие в работу. Каждый день в Геную заходило несколько наших судов – туристических и грузовых. Капитаны приезжали в консульство на доклад. Мы ездили на суда с лекциями о международном положении, о ситуации в Италии, о правилах поведения советского человека за границей. Аудитории были большие: на одном «Максиме Горьком» – экипаж в сотни человек… Приходилось и выручать граждан, нарушавших итальянские законы, – наш вице-консул регулярно посещал местную тюрьму.

MJ: Кто был вашим первым учителем в профессии?

Замечательным человеком был консул Иван Дмитриевич Никулин, он учил точности и ответственности. Но настоящую школу я получил, когда, вернувшись в Москву, попал в Первый европейский отдел, тогда ведущий отдел министерства. Его возглавлял вначале Юрий Владимирович Дубинин, а затем Анатолий Леонидович Адамишин. Под его началом я проработал много лет. Адамишин был суперзвездой советской дипломатии. В итальянском отделе нас было пять человек - все моего возраста, от 28 до 33 лет, и все – атташе. Тогда ведь долго молодежь не повышали, не то что сейчас. У моего коллеги уже была 12-летняя дочь, и он любил пошутить: «Вот появятся внуки и с гордостью будут говорить “Наш дедушка – атташе”». Но работа давала опыт, а с должностями можно было и потерпеть.

MJ: Из чего складывалась эта школа, которую вы там получили?

Смотрите, начинается визит – мы даем справки, проекты. Завсектором, а затем лично Адамишин переделывают. Мы печатаем, считываем, отдаем ему. Как-то с коллегой в 12 ночи берем у машинистки поправленные и в десятый раз перепечатанные окончательные материалы для А.А. Громыко и Л.И. Брежнева. Тогда ведь без РС все много раз перепечатывалось. Считываем его сверху вниз, потом снизу вверх – вроде все в порядке. Анатолий Леонидович начинает сам считывать – бац! – слово пропустили… «Хотел вас повысить, – говорит он, – придется еще годик подождать». Коллеги заметили: «Спасибо Адамò, что нашел пропуск, а то бы вообще вас выгнали!». Строго было.

Важным элементом этой школы были записи бесед высокого руководства. А это целое искусство, суть которого - сделать запись так, чтобы она была лучше, чем сама беседа. Увидеть несущественные вещи, которыми можно пренебречь, сгладить какие-то моменты, не отходя от сути.

Семь лет в 1 EO дали очень много в обретении навыка написания справок – по позициям, по странам. В отделе я занимался еще и Ватиканом. Несколько раз ездил в Рим с послом по особым поручениям Юрием Евгеньевичем Карловым. С нашей и ватиканской стороны присутствовало желание установить в какой-то форме официальные отношения, и сначала дело продвигалось. Но потом застопорилось: возникли возражения со стороны нашей церкви. Помню, на встрече с кардиналом Казароли (министром иностранных дел Ватикана) Юрий Евгеньевич, как бы извиняясь, сообщил ему, что после «дополнительных консультаций» он может проинформировать, что в этом году установить дипотношения не получится. Давайте вернемся к вопросу через год. На это Казароли без тени смущения воскликнул: «Да что вы! Что нам год? Мы время столетиями меряем – все нормально!» В общем, установили отношения с Ватиканом через два года, и Карлов уехал туда послом. А я вторым секретарем был командирован в посольство в Риме, которое вскоре возглавил А. Л. Адамишин.

MJ: Это ведь было начало перестройки.

Да, интереснейшее время! 100 тысяч человек вышли на улицы Рима встречать М.С. Горбачева во время его визита в Италию. В посольстве я работал в экономической группе и ощущал дыхание реформ. Из Центра приходили заявки с просьбой написать о том, как устроена фондовая биржа, как работает ипотека, малый и средний бизнес и т.п. Это была живая суперинтересная работа. Я находился в постоянном поиске информации, встречался с массой людей. А после этого отписывался в Москву. Помню невероятное доверие итальянцев к Горбачеву: переводчик П.А. Прокофьев, ныне директор Департамента специальной связи, случайно вместо «деловые люди» перевел «люди дела» и восторг итальянских СМИ был невероятным: «Действительно же: люди дела. Глубоко. Гениально!»

MJ: А потом вы вернулись из благополучной Италии в нищую и необустроенную Россию. Не было желания уйти из профессии?

Не скрою, поступали такие предложения, еще когда я работал в Италии. Ведь у меня были хорошие связи с итальянскими фирмами, а Россия виделась как растущий рынок. В начале 90-х зарплата у директора департамента МИД России была 200-300 долларов. Негусто.

Незадолго до отъезда президент крупной машиностро­ительной фирмы Fata Гаэтано Ди Роза говорил мне о возможности стать ее представителем с зарплатой в 20 раз (!) выше мидовской. С офисом в высотке на Котельнической набережной, с секретаршей, автомобилем.

Мои сомнения разрешил звонок начальника Кадровой службы МИД Валерия Федоровича Кеняйкина, который до этого работал в Риме советником-посланником, с предложением стать его заместителем. Было это несколько неожиданно, но приятно. А Валерий Федорович – выдающийся дипломат, да и человек замечательный. И я остался в МИДе.

MJ: Отказаться от тысяч долларов в месяц в те годы было непросто. Видимо, вы человек не авантюрного склада.

Получается, что так… Но я могу сказать, что из МИДа в тот период успешные люди не уходили, я, по крайней мере, таких не знаю. Уходили те, у кого не получалось, кто считал, что их не ценят, а они из-за этого не могут себя реализовать. Уходили в банки или еще куда-то, правда, некоторые через месяц-два возвращались: ради бога, возьмите назад! И хотя руководство было против, В.Ф. Кеняйкин их потихоньку принимал, ведь дипломаты – уникальные специалисты. Да и бизнес в то время был специфичный: надо было уметь давать деньги в конвертах, «решать» мутные дела и т.д. Это – на любителя. Но были и те, у которых в бизнесе получилось. Помню кое-кого и из нашего посольства в Италии. Они крутились и быстро разбогатели, хотя чего-то им не хватало. Иных уж нет…

MJ: Классового антагонизма не возникало?
Да нет. Они, правда, оперировали другими материальными категориями, но я понимал, что все относительно.

MJ: Вы согласились стать кадровиком в это очень сложное для дипслужбы время. Зачем?

Дело в том, что в министерстве думали о будущем, поэтому начали кадровую реформу, курировать которую поручили
А.Л. Адамишину, ставшему вскоре первым заместителем министра, и В.Ф. Кеняйкину. Реформа заключалась в том, чтобы сделать систему более современной, справедливой, прозрачной, отвечающей задачам внешней политики. Могу сказать, что за пять лет, что я работал в кадрах – сначала по году заместителем директора и первым заместителем, потом три с половиной года директором департамента – была сформирована система, которая с тех пор не изменилась. Причем занимался я этим при двух министрах. Смена руководства министерства для начальника Кадровой службы – серьезный экзамен. Почти экстрим. Но Евгений Максимович влился в МИД без потрясений и всегда как-то по-доброму относился к аборигенам, в том числе и ко мне. И в Москве, и позднее в Копенгагене, где я работал послом и куда он трижды приезжал в 1997-1999 годах, он всегда очень любезно и подробно разговаривал со мной и моей женой о жизни посольства, о медицине – моя жена тогда была еще совсем молодым, но знающим врачом. И потом, встречаясь через 7-10 лет где-то, например, на годовщине МГИМО, он всегда спрашивал меня: «А как Наташа?»

MJ: Но как можно насытить конкурс достойными кандидатами, если зарплата сотрудника 50-100 долларов?

Это была большая проблема, но мы искали способы, чтобы дать людям возможность поправить материальное положение. Придумали, например, «вахту», когда сотрудник на три месяца выезжал в посольство. И хотя зарплаты за рубежом тоже были невысокие, но все же раз в 10-15 больше. Уменьшили период «пересидки» в Центральном аппарате. Это многим помогло пережить тяжелые времена, остаться в МИДе. Ну а потом стало полегче.

С приходом С.В.Лаврова материальная сторона стала плюсом работы в министерстве – и в Центре, и за рубежом. Это дополнило то интеллектуальное и психологическое возрождение, которое российская дипслужба пережила при Сергее Викторовиче.

На голодном пайке очень трудно сохранить в нашем цехе дисциплинированных, творческих и талантливых специалистов, для кого интересы страны – не пустой звук.

Думаю, что с подобными проблемами сталкивался и тогда молодой ректор МГИМО Анатолий Васильевич Торкунов. В результате МГИМО не умер, наоборот – приобрел новое качество. И я всегда с радостью наблюдаю за тем, как наша альма-матер берет новые высоты.

MJ: Когда началась ваша посольская карьера?

В 1996 году, когда я уехал послом в Копенгаген, где проработал до 2000 года.

MJ: Это же весь второй президентский срок Ельцина. Интересно, чем отличалось отношение к России за рубежом в те турбулентные годы?

Одна из особенностей внешней политики – ее инерционность. Если говорить о внешней политике Запада, то сейчас ее инерционность заключается в том, что, хотя Россия уже и заняла достойное место в мире, не все хотят это признавать. А тогда было наоборот. Дания – проамериканская, очень прагматичная страна – как бы застряла во времени, когда еще существовал Советский Союз. По протоколу на всех церемониях первыми шли Соединенные Штаты, сразу за ними – Россия, затем Германия, Англия и т. д.

Датчане четко это соблюдали, всегда держа нас в самом верху табели о рангах – как супердержаву. Хотя у России в то время все мысли были связаны с тем, где бы заем перехватить, чтобы выжить, перебиться, как зарплату людям заплатить. Деньги все олигархи оприходывали и выводили в Лондон, на Кипр, в офшоры. Но инерция внешнеполитического мышления оставляла Россию в иерархическом верху.

С другой стороны, я думаю, что они держали Россию на одном из главных мест, потому что им было не ясно, что с Россией будет дальше. Возможно, боялись спугнуть нас с пути послушного ученика. Сегодня, несмотря на то, что Россия вновь супердержава, ее не везде и не все хотят видеть вверху иерархии. К Сербии, слава Богу, это не относится.

MJ: Вы вернулись домой уже при новом президенте?

Да, и при новом министре. Я перешел в Четвертый департамент стран СНГ - заместителем директора. Директором был Алексей Николаевич Бородавкин. Через некоторое время он уехал послом в Словакию, и директором стал Владимир Викторович Гудев. Оба директора – блестящие дипломаты, светлые головы, трудоголики. А в 2005 году в МИДе создали Департамент по работе с соотечественниками за рубежом, и Сергей Викторович Лавров предложил мне его возглавить. Министр лично направлял эту работу и делал ее более человечной и результативной.

MJ: До этого мы русскими за рубежом не занимались?

В те годы в этой области все было почти по нулям. Проблема заключалась в том, что в советское время те, кто уезжал, считались врагами советской власти, и СССР к ним относился крайне негативно. И это было взаимно. Практически все эмигранты были антисоветчиками. Но это миллионы людей! К ним присоединились русские, оставшиеся не по своей воле в бывших республиках СССР. И задача была поставлена так: создать структуру, которая катализировала бы налаживание уважительных отношений с диаспорами, каналов взаимодействия с ними.

За семь лет, вплоть до ноября 2012 года, когда я получил назначение в Белград, мы создали сеть организаций соотечествен­ников по всему миру - в 96 странах, в каждой из них действует координационный совет. Создали институт региональных конференций, всемирных тематических конференций. Раз в два года всемирные конгрессы проходили с участием Президента России Владимира Владимировича Путина. Был создан Всемирный координационный совет соотечественников из людей с высоким авторитетом. Важным результатом той работы стал закон о соотечественниках. Дался он непросто. Тема ведь сложная. Был разработан и принят Закон о переселении соотечественников, благодаря которому каждый год в Россию переселяются тысячи зарубежных соотечественников. Создали мы и Фонд защиты прав соотечественников, юристы которого помогают решать проблемы, возникающие у наших соотечественников при реализации своих прав. Курировал всю эту работу Григорий Борисович Карасин - творчески и очень по-доброму, с уважением и любовью к нашим зарубежным братьям.

MJ: А много наших в Сербии?

Здесь не самая большая диаспора – несколько тысяч человек. Больше всего русских живет на Украине, в Прибалтике, Казахстане, Германии, США, Израиле. В Сербии структуры соотечественников есть в девяти городах. Каждый квартал в Белграде собирается координационный совет. Раз в год – конференция. В подавляющем большинстве сербские соотечественники – это внуки тех, кто эмигрировал в Сербию после революции. Число приехавших сюда за последние 20-25 лет россиян составляет не больше двух тысяч человек - в основном женщины, которые вышли замуж за сербов. Эти люди на 99,9 процента дружественны нам. В стране, где любят русских, открывается огромное поле для плодотворного взаимодействия.

Другая специфика работы в Сербии – высокая интенсивность двустороннего политического диалога. Не знаю другой страны, с руководством которой у нас было бы столько политических встреч. В последние годы с Президентом Сербии Александром Вучичем, сторонником всемерного развития отношений с Россией, у В.В. Путина было 12 встреч. Вот и сейчас прорабатывается очередной визит В.В. Путина в Белград. Высок и уровень министерских, деловых, культурных, научных контактов. Здесь были практически все наши министры. Отсюда и результаты.

Кстати, Президент А.Вучич полгода назад в рамках визита в Россию выступил с лекцией в МГИМО. Его очень тепло принимали. А.Вучич получил из рук А.В.Торкунова атрибуты почетного доктора МГИМО.

MJ: Какая структура у нашего экономического сотрудничества с Сербией?

С нашей стороны это не только нефть и газ, но и техника, энергетическое оборудование, троллейбусы, лекарства и т.д. Мы поставляем сюда военно-техническую продукцию. Кое-что из военной техники производится совместно.

Здесь все активнее работают наши IT-компании - «Яндекс», «Касперский». Сербы – народ очень способный (вспомните Николу Теслу). У них серьезная математическая школа, которая, кстати, была создана и нашими профессорами-эмигрантами. После революции русские ученые, специалисты ехали не во Францию, где их ждала участь таксистов, а в Сербию. В Белградском университете многие ключевые должности были заняты русскими профессорами.

Крупнейшая компания Сербии – НИС – с участием ПАО «Газпром нефть» дает 14 процентов всех формирующих бюджет средств.

Сербия поставляет нам сельхозпродукцию, которая экологически чиста, сюда еще не добрался Евросоюз с ГМО. Сербия - страна сливы, здесь ее производят в гигантских количествах, а также главный в мире экспортер малины. Ну и ракии, конечно: шливовицы, дуни, крушки. Крушка – не кружка, кстати, а груша.

MJ: Прошло больше сорока лет с тех пор, как вы окончили МГИМО. Образование, полученное в институте, еще подпитывает вас?

Годы в МГИМО вспоминаю с любовью. Это, безусловно, один из лучших вузов, который выводит вас в люди со стартовым преимуществом. МГИМО учит работать, дает знания, понимание необходимости совершенствоваться всю жизнь.

Институт научил меня делать чуть больше, чем положено. Я всегда говорю молодым дипломатам: «Сделаешь работу на 105 процентов – будешь успешен, потому что увереннее будешь себя чувствовать. Будешь делать на 95 процентов, можешь упустить что-то, потеряешь уверенность и в конечном итоге потеряешь вкус к работе, самоуважение. Надежность – это важное качество, а доверие к тебе – основа успеха».

Знания, оперативность, ответственность, исполнительность – вот ключевые качества молодого дипломата, которые закладывает МГИМО, а дипслужба развивает.

Дипломатия требует, чтобы ты был все время включен в работу, все время думал о ней. Надо жить работой и тогда ты будешь успешен. Причем это вполне можно сочетать с заботой о семье и здоровье, с увлечениями - спортом и культурой.

Что еще важно? Не останавливаться на достигнутом, не успокаиваться. Сделал что-то хорошо – порадовался, и тут же подумал: нет, можно еще лучше!